ПРОКЛЯТЫЕ СЫРЬЕМ

Сырьевая зависимость российской эконо­мики — одна из самых насущных проблем. Что нужно сделать, чтобы от нее избавиться?

После открытия Америки в 1492 году Испания стала обладательницей обширных золотых и серебряных месторождений. Испанские монархи принялись рьяно эксплуатировать нежданно свалившееся им на голову богатство. Кто бы мог подумать, что к середине XVII века экономика этой страны будет на грани дефол­та: долги, недоразвитые сельское хозяйство, текстильная промышленность и торговля, высокая инфляция, беднеющее население. Ог­ромные доходы от экспорта золота и серебра сделали испанскую экономику слабой — про­пали стимулы для развития. Это канонический пример последствий сырьевой зависимости.

Россия сырьевую структуру экономики уна­следовала еще от СССР: в Союзе добывающая промышленность была мощнее обрабатываю­щей, а уж тем более сферы услуг. Риски несба­лансированной модели всегда были очевидны, однако в благополучные годы никто, кроме экономистов, об опасностях сырьевой зависи­мости всерьез не рассуждал — рост нефтяных котировок этому не способствовал. Но кризис, ознаменовавшийся падением цен на нефть, изменил ситуацию. Официальные цифры под­тверждают необходимость диверсификации. По данным Федеральной таможенной службы, в 2008 году 32,4% экспортных доходов России принесла продажа нефти, 14,9% — природный газ. Это почти половина всего экспорта. А пер­вое место в структуре импорта в том же году пришлось на машины и оборудование — 51,2%. Кажется, диагноз поставлен — сырьевая зави­симость, и можно приступать к лечению — ди­версификации.

«Голландская болезнь»?

Нередко сырьевую зависимость российской экономики связывают с небезызвестной «гол­ландской болезнью». Этот термин придумали в 1977 году авторы журнала The Economist. В 1950-х голландцы обнаружили богатые га­зовые месторождения и в страну рекой по­текли экспортные «газовые доллары». Курс национальной валюты начал резко расти, добывающая промышленность — развиваться неслыханными темпами, а обрабатывающая, напротив, слабеть и терять конкурентоспо­собность. Позже «голландкой» переболели Норвегия и Британия. А в 1987 году будущий нобелевский лауреат Пол Кругман опублико­вал статью, в которой окончательно закрепил термин «голландская болезнь», характеризу­ющий нездоровую зависимость экономики от того или иного ресурса, и описал ее отрицатель­ные долгосрочные последствия.

Сначала казалось, что ничего особенно страш­ного в этой болезни нет: можно прекрасно

жить на сырьевые деньги, разви­вая добывающую отрасль. Беда в том, что рано или поздно сырье заканчивается, а обрабатывающая промышленность к этому моменту оказывается слабой и неконкурен­тоспособной. В уже упомянутой статье Кругман доказывал, что «от­растить» ее обратно очень трудно. Поэтому когда цены на нефть па­дают, нефтяные страны остают­ся у разбитого корыта — именно с такими проблемами столкнулись правительства Мексики и Венесуэ­лы, необдуманно сделавшие в свое время ставку на нефть.

России неоднократно приписыва­ли «голландскую болезнь» — види­мо, основываясь на ярко выражен­ной сырьевой модели экономики. Но исследования показывают, что вплоть до кризиса «голландки» у нас не было: несмотря на сущест­венный рост цен на нефть, не за­фиксировано главного ее симпто­ма — стагнации обрабатывающей промышленности. Зато есть при­знаки «ресурсного проклятия». И это действительно опасно.

Сырьевую модель экономики Рос­сия унаследовала еще от СССР, но, пока нефтяные цены не пошли вниз, мало, кто говорил о том, что дисба­ланс опасен. Сегодня необходимость диверсификации уже очевидна. Сырьевую зависимость россий­ской экономики пытались связывать с «голландской болезнью» — нездо­ровой зависимостью от того или иного ресурса. Но этой болезни у России, скорее всего, нет, зато есть признаки другого — «ресурсного проклятия». В отличие от «голландской бо­лезни», «проклятие» — в большей степени про институты, а не про экономику и присуще развиваю­щимся странам. Суть его в том, что без набора развитых институ­тов диверсификация практически невозможна. Итак, план борьбы с «прокля­тием» состоит из двух частей: работа над институтами и меры по диверсификации.

«Ресурсное проклятие»

«Голландскую болезнь» и «ресурсное проклятие» род­нит только одно — недиверсифицированная, зависимая от экспорта сырья экономика. На этом сходство закан­чивается. «Проклятие» — это не про макроэкономику, а про институты.

Термин в 1993 году ввел в употребление профессор Ланкастерского университета Ричард Аути, изучавший странную тенденцию падения качества жизни в богатых нефтью государствах. Позднее была выявлена другая, гораздо более важная взаимосвязь: «ресурсное прокля­тие» — удел государств с плохими институтами (таких, как ближневосточные, африканские и латиноамерикан­ские страны). Именно на этой закономерности и надо делать акцент. Ведь если все последние годы темпы роста в России были неплохими, то базовые институты, напротив, деградировали: коррупция росла, подот­четность власти обществу стремительно уменьшалась, экономика огосударствлялась.

Механизм «ресурсного проклятия» несложен. В сырь­евой экономике добывающим отраслям сильные инсти­туты просто не нужны — у них и так все хорошо, деньги текут рекой. Несырьевым же, чтобы расти, необходимы институты — независимые суды, защита частной собст­венности, неподкупные чиновники и т.д. Выходит, вопрос в том, нужны ли институ­ты властной элите. Здесь как раз и срабатывает механизм «ресурсно­го проклятия» — примитивный, но опасный. Разумеется, любая власт­ная элита заинтересована в росте экономики: чем больше пирог, тем больше кусок, который от него можно откусить. Но, чтобы пирог стал еще больше, придется, как мы видим, взращивать институты, которые, естественно, будут мешать отрезать куски. Элите это неинте­ресно: в итоге она отказывается от развития институтов, предпочитая пусть и меньший пирог, но со своим гарантированным куском. Получа­ется замкнутый круг: чтобы расти, несырьевым отраслям нужны раз­витые институты, но институты возникают только при критической массе несырьевых секторов в эко­номике. Это ловушка «сырьевого проклятия». Диверсификация без развитых институтов невозмож­на, поэтому вылечить нашу эко­номику сугубо экономическими мерами, что советуют отдельные «эксперты», вряд ли получится. Более того, известный политолог Майкл Росс доказал, что чем больше у страны природных ресурсов, тем меньше шансов на развитие институтов, а значит — и на успешную диверсификацию экономики. Поэтому, чтобы преодолеть «проклятие», придется поработать над институтами.

Историй полного избавления от этого недуга пока мало. Но некоторые государства, оказавшись в ситуа­ции, похожей на нашу — сырьевая модель при слабых институтах, — добились успехов в диверсификации. Опираясь на примеры Чили, Мексики и Малайзии, можно представить себе возможную стратегию преодо­ления «ресурсного проклятия» и в России.

А надо ли лечиться?

Впрочем, нужно ли его преодолевать? По мере того как выравниваются цены на нефть, в России растут оп­тимистические настроения. В отличие от неудачливых нефтеэкспортеров 1980-х, мы умеем страховаться от скачков нефтяных котировок с помощью внушитель­ного стабилизационного фонда, которого не было ни в одной из уже перечисленных стран. Действительно, благодаря Стабфонду можно финансировать реформы и компенсировать практически любое падение нефтя­ных цен, но это не должно обманывать: экономика Рос­сии последние десятилетия носит сырьевой характер, а качество институтов ухудшается. Понятно, что рано или поздно нефть все равно либо иссякнет, либо подешевеет.

Стабилизационный фонд создал ложное ощущение абсолютной защищенности, а ведь, как показывает история, настоящая борьба с «ресурсным проклятием» начинается только после разрушительного кризиса. В Чили 1960-х, когда правящие социалисты национализиро­вали экономику, больше половины доходов приносил экспорт меди. Естественно, мировое падение цен на нее обрушило сырьевую чилий­скую экономику. Начались народные волнения, а в 1973 году власть захватила военная хунта во главе с Аугусто Пиночетом. Дела в стране были так плохи, что диктатору пришлось, хотя и не сразу, запускать либеральные реформы и про­водить диверсификацию. Спустя почти десять лет в похожем положении оказалась Мексика. Правительство сделало ставку на нефтяное богатство: в начале 1980-х доля нефти и ее производных в экспорте доходила до 75%. Но падение цен на нефть 1982 года спровоцирова­ло дефолт. Свою отрицательную роль сыграло и отношение властей к нефти, которая призна­валась собственностью государства на уровне Конституции. Сложная ситуация просто вы­нудила традиционно консервативные власти Мексики принять решительные меры по оздо­ровлению экономики. К диверсификации власть подтолкнула неэффективность нефтяной госкомпании РЕМЕХ (своеобразный аналог «Газпрома»). В Малайзии в 1957 году, когда она обрела независимость от Англии, практически отсутствовала обрабатывающая промыш­ленность, а примерно половину доходов приносил экс­порт олова и каучука. Экономика пребывала в зачаточ­ном состоянии, и только массовые волнения привели к власти реформаторов — партию Национальный фронт. НФ затеял ряд радикальных социально-эконо­мических преобразований, в том числе модернизацию и диверсификацию, и в конечном итоге Малайзия пре­вратилась в развитую промышленную страну.

Примеры этих и других государств, зависимых от сырья, типичны: опасное положение не оставляло ни мастям, ни сырьевой элите иного выхода, кроме болез­ненных и в общем-то вынужденных реформ. Вероятно, если завтра нефть в одночасье кончится, это заставит активнее действовать и российские власти, но все-таки хочется надеяться, что до этого не дойдет и борьба с «сырьевым проклятием» начнется раньше.

Шаг первый: работа над институтами

Итак, у решения проблемы «ресурсного проклятия» две составляющие: развитие институтов и диверси­фикация экономики. Причем начинать надо именно с институтов, иначе экономические меры, скорее всего, не дадут нужного эффекта — особенно, если начальный уровень институтов низок.

Какую роль сыграли демократические институты в Чили, Малайзии и Мексике? Эти страны трудно отнести к демократическим: в Чили преобразования начались при диктаторе Пиночете, в Малайзии хоть и конституционная, но монархия, а в Мексике — так называемая закрытая демократия. Но этим государст­вам в итоге пришлось озаботиться институтами (хотя и выборочно): это было вопросом выживания.

Конечно, чтобы несырьевые отрасли органично раз­вивались, необходимо поддерживать все институты в комплексе, однако есть минимум атрибутов демокра­тического государства, без которых несырьевые компа­нии вообще не смогут нормально расти. Их, условно, три: независимость судебной системы, верховенство закона (в том числе незыблемость принципа частной собственности) и неподкупность чиновников. Без соблюдения этих условий даже самые грамотные эко­номические начинания обречены на провал. Это под­тверждают примеры всех трех стран, но история Чили в этом смысле самая показательная. Парадокс диктатора Пиночета в том, что он был ярым поборником Консти­туции. Правление хунты ознаменовалось репрессиями, однако военные сумели установить в стране главенство закона. Конституцию не решился нарушить даже сам диктатор, который ее и ввел. В 1990 году Пиночет про­играл на организованных им же выборах и позднее эмигрировал в Англию. Впрочем, о законности мало заявить — ее еще нужно соблюдать. Чилийцы в этом преуспели: у них подконтрольный бюрократический аппарат и самый низкий уровень коррупции в регионе. В стране кроме привычных трех ветвей власти есть и чет­вертая — Генеральное контрольное управление Чили. Ведомство контролирует финансовую деятельность всех чиновников, на каждого составляет подробное досье и в обязательном порядке проверяет целесообразность всех действий правительства. При таком пристальном внимании воровать и нарушать закон сложно и круп­ным функционерам, и мелким чиновникам на местах. В придачу, в Чили разрешен лоббизм: предпринимате­лям проще договориться легально, тем более что жестче наказывают того, кто дает взятку. Даже при всех пороках авторитарного режима Пиночета благодаря подконтрольности чиновников, низкой коррупции и соблюдению законов либеральные реформы — прива­тизация, децентрализация финансовой системы, резкое снижение таможенных пошлин, налоговая реформа и т.д. — оказались продуктивными. Иностранные ин­весторы, приходя на чилийский рынок, могли рассчи­тывать на объективность судов и верховенство закона, а местные предприниматели — быть уверенными, что им не придется давать «откат» за приватизацию пред­приятия. В противном случае экономические реформы разбились хотя бы об одно взяточничество. В Малайзии и Мексике коррупции и беззаконию противостояли другие институты — те, которых не было в Чили. Речь идет о политической конкуренции. В Малайзии только активных политических партий больше сорока, поэтому власть находится под очень пристальным взглядом. В Мексике в течение десятилетий у власти находи­лась одна и та же Институционально-революционная партия, но, каким бы сомнительным достижением это ни казалось, она сумела создать конкуренцию в своих рядах: ни один президент не правил в Мексике больше одного срока (к слову, однопартийная система Китая также предусматривает регулярную ротацию элит).

Экономические реформы Чили, Малайзии и Мек­сики, равно как и других стран, более или менее успешно борющихся с «ресурсным проклятием», были поддержаны ключевыми институтами и потому состоялись. Взаимозависимость институтов и диверси­фикации наглядно демонстрирует уровень коррупции. В 2008 году в индексе восприятия коррупции Transparency International Чили занимала 23 место, Малайзия — 47, Мексика — 72. Россия, между тем, расположилась в том же индексе на 147 месте.

Итак, на первом этапе российским властям не при­дется ничего изобретать: надо бороться с коррупцией, чтобы взяточники не обирали бизнес; утверждать независимость судебной системы, чтобы обезопасить его от произвола; обеспечивать соблюдение законов, чтобы и иностранные инвесторы, и местные компании чувствовали защиту государства. Впрочем, это только начало — политические и экономические институты нужно развивать в комплексе. Примером тут может по­служить все та же Чили, где новый импульс экономике дало возвращение к демократическому устройству.

Шаг второй: диверсификация

Представим себе, что коррупция пошла на убыль, честность судов ни у кого не вызывает вопросов и тор­жествует закон. Что теперь делать правительству, чтобы избавить свою страну от сырьевой зависимости?

Благодатные условия для диверсификации экономи­ки во всех развивающихся странах создавали класси­ческие либеральные реформы, суть которых сводилась к уменьшению роли государства и переходу к рыночно­му хозяйствованию. Их опыт могло бы позаимствовать и российское правительство: это меры, которые помогут всем несырьевым отраслям, а не избранным. Все преоб­разования можно разбить на две группы: основные (те самые либеральные реформы) и поддерживающие. Вот как мог бы выглядеть план, на первых порах стимулиру­ющий диверсификацию российской экономики.

Системные меры

Приватизация. Снижение роли государства в эко­номике с помощью приватизации — классический и безотказный ход. Приватизация формирует кри­тическую массу сторонников дальнейшего усиления и развития институтов. Даже в авторитарной Чили приватизация стала одним из ключевых экономи­ческих инструментов. Проходила она поэтапно и растянулась на несколько десятилетий: правивший до Пиночета социалист Альенде, по сути, полностью национализировал чилийскую экономику. Сначала хунта продала национализированные социалистами небольшие компании, прежде бывшие частными. За­тем пришел черед государственных предприятий, а со временем частных инвесторов пустили практически во все отрасли, кроме стратегических — сырьевых, приносивших основную часть экспортных доходов. Уже после того как Пиночет отошел от руководства, власти позволили приватизировать также отдельные сырьевые предприятия. Осознавая, что чилийские компании — далеко не самый лакомый кусок, они от­давали активы по довольно низким ценам, в придачу активно кредитуя и даже субсидируя новых собствен­ников. Чтобы заслужить доверие инвесторов, власти использовали систему открытых, прозрачных торгов. В итоге чилийцам удалось привлечь иностранные инвестиции и стимулировать появление сильных предприятий несырьевого сектора. Активную прива­тизацию проводили и в Малайзии, и в Мексике.

Сложности с приватизацией в основном сводятся к тому, чтобы сделать ее прозрачной и честной (что невозможно без усиления институтов: молодым несырь­евым предприятиям нужны свободная пресса, незыбле­мость частной собственности и т.д.). Однако труды того стоят: в Чили экономический рост начался именно после приватизации, эта же мера помогла Мексике выбраться из глубочайшего кризиса, а в Малайзии государство, сначала фактически создав обрабатывающую промыш­ленность, затем сознательно пустило в нее частный бизнес. Стоит оговориться, что во всех странах власти крайне неохотно приватизировали сырьевые сектора, в основном частным инвесторам отдавали обрабатыва­ющие и высокотехнологичные предприятия или просто какие-то малоценные активы. Сегодня чилийские власти все еще контролируют медную корпорацию Codelco, мексиканские — нефтегиганта РЕМЕХ (впрочем, для его приватизации придется менять Конституцию), а малазийские — Petronas.И все же эти государства значительно свернули свое присутствие в экономике, и именно это, в конечном счете, подтолкнуло здоровую конкуренцию и рост несырьевых секторов.

В России роль государства в экономике сегодня очень велика, и в последние годы она не сократилась, а вы­росла — в том числе и в производственных секторах, предприятия которых можно, без сомнений, отдать в частные руки, оживив экономику. Плюс приватизации еще и в том, что она способствует развитию институтов: неподкупные судьи и честные бюрократы больше нуж­ны частным, а не государственным компаниям.

Децентрализация финансовой системы и усиле­ние финансовых институтов. Не так давно обществен­ности России была представлена Концепция развития в Москве Международного финансового центра. Вряд ли в ближайшем будущем Москва станет финансовой столицей мира, но развивать финансовые институты действительно нужно. Во-первых, стоило бы привати­зировать государственные банки, которые по-прежнему доминируют в экономике. Во-вторых — принять зако­ны, способствующие созданию конкурентного рынка: об инсайде, бирже и клиринге. В-третьих, — сформи­ровать специальные финансовые суды, которые будут контролировать исполнение этих законов. Такие меры облегчат реальному сектору доступ к финансированию. Этим путем пошла в свое время Чили. Реформу ее кре­дитно-финансовой системы эксперты оценивают по-раз­ному. Власти, верные концепции «шоковой терапии», разом приватизировали все банки страны. Одним из неприятных последствий стал приток в Чили спекуля­тивных денег, и в дальнейшем правительству пришлось даже проводить национализацию банков. Однако, не будь реформы, чилийская приватизация не достигла бы цели: у несырьевых компаний просто не было бы доступа к деньгам, и они не смогли бы развиваться.

Либерализация внешней торговли. Среди консер­ваторов бытует точка зрения, что высокие тарифы на импорт — это хорошо: пошлины не только приносят бюджету дополнительные доходы, но и защищают местных производителей. Впрочем, они также снижа­ют конкурентоспособность национальных компаний. Когда дорожает продукция защищенных тарифами отраслей, всем остальным приходится платить своим сотрудникам более высокую зарплату — и тем самым это удорожание превращается в налог для тех, у кого не хватает политического ресурса добиться повышения пошлин в своей отрасли. Говорить о росте несырьевых секторов в условиях искусственной среды не приходит­ся. Кроме того, как показывает история, невозможно поддерживать «своих» вечно. Мексика, десятилетиями ревностно опекавшая местные компании от иностран­цев, после кризиса, вызванного падением нефтяных цен, была вынуждена снизить пошлины, чтобы привлечь в страну иностранные компании. Не все выросшие в тепличных условиях мексиканские предприятия выдержали жесткую конкуренцию. Примерно-то же было и в Чили, правительство которой поступило совсем уж радикально: менее чем за десять лет пошлины опустили с 94% до 10%. Конечно, снижение пошлин — шок для местных ком­паний, тем более что в государствах, пораженных «ресурсным проклятием», конкурентоспособность несырьевого бизнеса всегда слабая. Можно ли создать в стране конкурентную среду, не уничтожив при этом перспективные предприятия? В этом смысле интересна стратегия Малайзии, у которой промышленности пона­чалу практически не было. В 1960-х, начав индустриа­лизацию, правительство стало поддерживать традици­онное сельскохозяйственное производство, например, пальмового масла и какао. Проводилась политика импортозамещения — предварительно были подняты пошлины на иностранные товары. Но тарифы снизи­ли, как только национальные производители окрепли и нашли потребителя на внутреннем рынке, пустив на него иностранцев и дав своим предприятиям возмож­ность работать в конкурентной среде. Позже по той же схеме малайцы поднимали тяжелую промышленность и электронику. В итоге, Малайзия стала крупным миро­вым экспортером электроники, машиностроительной продукции и сельскохозяйственных товаров. Поэтому же принципу, который Кругман назвал narrow moving band, действовали Япония и Корея. Вероятно, такая про­думанная стратегия поддержки помогла бы и нам, но, к сожалению, все мы уже несколько раз убеждались в том, что без сильных политических институтов она просто не работает. Если дать временную защиту от­дельной отрасли, ее лоббистский ресурс станет столь мощным, что потом она может помешать государству дать такую же защиту другой отрасли. Из этого, кстати, следует, что если политики подчиняются группам инте­ресов, а не национальным интересам, то временная за­щита той или иной отрасли может стать постоянной.

Поддерживающие меры

Реформа образования. Реформу образования можно рассматривать с разных позиций, но если мы говорим о диверсификации, то известно несколько хорошо заре­комендовавших себя мер. Очевидно, что нужно разре­шить университетам открывать дочерние предприятия, передать им права на интеллектуальную собственность, созданную на федеральные деньги. Это позволит вузам коммерциализировать свои ноу-хау, зарабатывать на них и заниматься инновациями. Другое направле­ние — подготовка квалифицированных кадров. Тут можно обратиться к опыту стран Юго-Восточной Азии, в том числе — Малайзии. В1971 году правительст­во этой страны провозгласило Новую экономическую политику, одной из целей которой был быстрый эконо­мический рост. Но малайцы, по большей части бедные и малообразованные, практически не были вовлечены в экономику — в Малайзии предпринимателями исто­рически были иностранцы. Естественно, найти нужное количество квалифицированных кадров было невоз­можно. С одной стороны, власти начали проводить «позитивную дискриминацию», поощряя малайцев заниматься бизнесом. С другой — параллельно созда­вали систему образования: по всей стране открывались школы и вузы. Но эти меры должны были окупиться в будущем, а рывок Малайзии нужно было сделать срочно. Для этого правительство отправило учиться за рубеж талантливую молодежь, причем в массовом порядке и в самые лучшие вузы. Как вспоминал в своей книге бывший премьер Малайзии Мохаммад Мохатхир, именно эти люди, вернувшись, сформировали костяк профессионального менеджмента, а чуть позже — и национального бизнеса.

Создание институтов развития. Самый интересный пример в этом отношении — Чили. Власти страны по­шли по пути горизонтальной диверсификации, поощ­ряя рост новых перспективных секторов (вертикальная диверсификация, напротив, подразумевает развитие смежных производств). Точками роста стали традици­онные для Чили сельское и рыбное хозяйство, лесная промышленность. Для поддержки новых предприятий в 1976 году был создан Фонд Чили. Его основали на паях государство и акционеры телекоммуникационной компании ITT. IТТ внесла в фонд $50 млн. и обязалась участвовать в управлении фонда — за это Пиночет вернул ее акционерам национализированные при Аль­енде активы. Поначалу эта организация, работающая как венчурный фонд прямых инвестиций, занималась только телекоммуникациями и пищевыми техноло­гиями. Телеком развивался ни шатко, ни валко из-за нехватки проектов и низкого спроса со стороны реаль­ного бизнеса. Зато пищевое направление стало очень успешным. Хотя власти частично финансировали фонд и участвовали в его деятельности, управля­ли им профессиональные менеджеры. При этом фонд сделал ставку на узкоспециальные прикладные проекты, а потому поддержку получили небольшие предприятия. Самые известные инновации, вышед­шие из-под крыла Фонда: технология искусственного разведения и выращивания лосося и технология ваку­умной упаковки мяса. Не последнюю роль Фонд сыграл и в усилении чилийских виноделов, продукция которых сегодня быстро завоевывает мировые рынки.

В России тоже есть институты развития. Возможно, самые перспективные — РВК и Роснано, у которых, в отличие от других «инновационных институтов», есть четкая специализация. Кроме того, они не очень интересны сырьевой элите, и это может сослужить хорошую службу — пока обеим компаниям вроде бы не мешают двигаться в правильном направлении. Но институтов развития в России должно быть гораздо больше: индустрии виноделия и экспорт фруктов внесли существенный вклад в экономику небольшой Чили, но для России этого было бы явно недостаточно. Успех институтов развития зависит как минимум от двух факторов: наличия честных и профессиональных менеджеров (с этим в России дела обстоят плохо) и ясной стратегии развития.

Реформа естественных монополий. На первый взгляд разделение добывающей и перерабатывающей промышленности не такая уж и значительная мера. Но это не так — сырьевые госкорпорации с их громозд­костью, негибкостью и неэффективностью обходятся государству и налогоплательщикам очень дорого. Как именно реформировать, скажем, «Газпром», более или менее понятно: надо провести горизонтальное разделение. «Трубу» можно оставить под контролем государства, а добычу — выделить и затем приватизи­ровать, создав тем самым конкурентный рынок.

Вступление в международные организации. Исто­рия показывает, что хорошей мотивацией к изменениям для властей становится внешний якорь — серьезная цель, которая формирует правила поведения и задает ориентиры. Для восточноевропейских стран сильным импульсом послужило вступление в Европейский союз, а для Мексики членство в международных эко­номических организациях даже стало частью внешне­экономической политики. Наученные кризисом 1980-х, мексиканцы поставили задачу сделать своих произво­дителей конкурентоспособными на мировом рынке. В 1986 году Мексика вступила в ГАТТ (теперь ВТО), а вначале 1990-х — в ОЭСР и НАФТА. С одной стороны, это помогало местным производителям выходить на рынки других стран, в первую очередь соседней США. С другой — членство в организациях наложило на влас­ти страны жесткие, четко прописанные экономические и политические обязательства. В итоге Мексике удалось интегрироваться в глобальную экономику.

У нынешней России пока только два «внешних яко­ря», и оба недостаточно мощные: Олимпиада в Сочи и форум АТЭС во Владивостоке. Стоило бы предпри­нимать более активные меры для вступления в ВТО и ОЭСР.

Конечно, это лишь несколько первых, ключевых экономических мер, которые могут придать импульс несырьевым секторам России. Все они, так или иначе, направлены на то, чтобы создать внутри страны конку­рентную среду, подтолкнуть развитие новых отраслей, не связанных с сырьем. Но пытаться диверсифициро­вать экономику имеет смысл только в том случае, если мы скинем с себя «ресурсное проклятие» и добьемся успехов в упрочении базовых институтов: понятно, что, ни приватизация, ни децентрализация финансо­вой системы ничего не дадут, если чиновники будут вымогать огромные взятки, а иностранные инвесторы не поверят в законность официальных решений. Имен­но поэтому первым номером в плане все-таки стоят институты — только так можно побороть «ресурсное проклятие».

Сергей Гуриев — д.э.н., ректор

Российской экономичес­кой школы.

Дмитрий Фалалеев — заместитель главного редактора

«Harvard Business Review — Россия».