КТО ЗАВЕДУЕТ НРАВСТВЕННОСТЬЮ КАКУЮ РОЛЬ ВЫПОЛНЯЕТ СОВРЕМЕННАЯ ЭТИКА?

Бизнес все чаще встраивает в свою работу механиз­мы этической оценки. Иногда поводом становится опасный провал: этический комитет при совете директоров Mitsubishi был учрежден, когда из-за обвинения в сокрытии информации о дефектах ав­томобилей концерн оказался на грани банкротства. Иногда наоборот — компания опасается размаха последствий своего колоссального успеха: Google создала комитет по этике, поняв, что чуть ли не монопольно контролирует огромные потоки инфор­мации. В своем интервью доктор философских наук, член-корреспондент РАН, представитель России в Комитете по биоэтике Совета Европы Борис Юдин рассказывает HBR, что такое система моральных норм, как эти нормы действуют в обществе и как вырабатываются в новых сферах, связанных с прог­рессом биологии и медицины.

Что такое этика?

Классическое определение: «эти­ка — это наука о морали». Взаи­моотношения между людьми регу­лируются моральными нормами. Чаще всего их не осознают, но ру­ководствуются ими постоянно. Всту­пая в контакт даже с незнакомым человеком, я могу предвидеть, как он себя поведет, — и это именно благодаря существованию нормы. Я, в общем и целом, знаю, с чем к нему можно обратиться, а с чем нельзя. Когда доктор просит чело­века раздеться, тот реагирует спо­койно и подчиняется, потому что таковы правила общения с врачом. А услышав ту же просьбу, допус­тим, в вагоне метро, мы отреаги­руем совсем по-иному. Свои нормы есть для разных ситуаций. Стоит им поколебаться, и вы не знаете, с чем столкнетесь. Я сам ощутил это вначале 1990-х, когда у нас ломался социальный строй. Было заметно, что моральные нормы и ценности провисают, и стало труднее взаи­модействовать с людьми, особенно с незнакомыми. Бог его знает, ка­кие у них установки.

Все говорят, что есть западная про­тестантская этика и есть другая — восточная. Какая из них сильнее?

Это не очень корректное проти­вопоставление. Как показывают антропологические этнокуль­турные исследования, есть специ­фические системы норм, харак­терные для конкретных социумов. Но задавать вопрос: какая лучше, какая хуже — неправильно.

Система воспроизводится из по­коления в поколение, и, раз люди живут с ней, значит, она работает, поддерживает их взаимодействие. Иначе ни система, ни общество, которое на нее опирается, дол­го бы не просуществовали. Что касается противопоставлений, я вижу, что американцы и западные европейцы по-разному понимают моральные установки. И что нет единой «восточной этики»: одно дело страны Дальнего Востока, где сильно влияние конфуцианства, другое — страны Ближнего Вос­тока или Африки.

Один американский ученый про­анализировал огромный материал и сделал вывод о том, что золотое правило нравственности: не делай другому того, что не хотел бы, что­бы сделали тебе, — вполне универ­сально. То есть его можно обосно­вать с точки зрения и индуизма, и конфуцианства, и, естественно, христианства. Но есть и отличия: например, западные этические сис­темы более индивидоцентричны, а восточные — Россия здесь, как и во многих других отношениях, в промежуточной ситуации — бо­лее сфокусированы на общине, на коллективе. Или, скажем, законопослушание — у нас оно не отно­сится к числу высокопочитаемых ценностей, как на Западе. Помни­те, у Островского: «как вас судить, по закону или по совести?» — и народ выбирает «по совести».

А можно ли навязать обществу чужую систему ценностей?

Если бы кто-то задался такой це­лью, то на каких-то уровнях (я сей­час говорю об уровнях личности) это вполне бы сработало. Но глубинные установки быстро изменить невозможно. Есть зна­чимые ценности, против которых человек не пойдет никогда. По­пытки переломить устоявшиеся стандарты могут привести к кон­фликтам — и внутриличностным, и социальным.

Наши элиты часто заимствуют образцы из западной практики. Некоторые из них приживают­ся и идут вглубь, иногда до не­узнаваемости преобразуясь при этом, другие быстро отторгаются. Колоссальную роль в переносе ценностей играет телевидение, а в качестве агента перемен может выступать какая-нибудь поп-звезда, что, кстати, отлично используется в рекламе. Однако это воздействие, скорее всего, будет неглубоким и непродолжительным. Всегда есть какой-то комплекс неизменных ценностей. Поэтому, когда говорят, что западные ценности задушат нашу самобытность, я не склонен этому верить. У нас не такая уж и слабая система ценностей.

Но система в принципе допускает изменения и колебания отдельных норм?

Конечно, это же не закон Ньютона, который действует всегда и везде. Система подвержена историческим и культурным трансформациям, она обладает своим ресурсом по­движности, гибкого реагирования. Она не может быть слишком жест­кой, догматичной. Фундаментализм в нынешних формах — это специаль­но раскрученный тип морали. Его искусственно выводят и используют в политических целях. То есть если специально взбивать, стимулиро­вать, ограничивать контакты с дру­гими системами, можно вырастить догматиков и фундаменталистов, а сами по себе общества такого типа не появляются.

То есть моральные нормы не всегда продукт общественного сознания и существуют люди, которые дают их обществу?

Не в том смысле, что они их уч­реждают. Это надо быть пророком Магометом или Иисусом. В совет­ской традиции эту роль выполнял Ленин: детские рассказы о нем, которые мы читали в школе, — как моральный катехизис. Кстати, ког­да этика зарождалась, у нее были весьма основательные притязания. Еще до Аристотеля, который и ввел это слово, был Сократ, который считал, что люди совершают дур­ные поступки из-за того, что не знают, в чем состоит добро. Изна­чально, говорил он, человек добр и морален и лишь по неведению может творить зло. Значит, надо его научить. Потом, правда, этика умерила свои притязания и стала изучать, а не предписывать. Напри­мер, она интересуется ситуациями, когда сталкиваются разные мораль­ные ценности и человек должен выбирать, как себя вести. И многие начинают задумываться, как обос­новать тот или иной выбор. Задача непростая, ведь приходится искать какие-то общие принципы.

Для обоснования морального вы­бора есть, грубо говоря, две группы теорий. Утилитаристские — опре­деляют благо или добро как то, что полезно для большинства людей, то есть для общества (корень сло­ва утилитаризм означает «поль­за»). На этом в основном строится англо-американская этика. В кон­тинентальной Европе, включая Россию, преобладает обоснование деонтологическое, то есть связан­ное с нравственным долгом. Все помнят категорический импера­тив Канта, хотя золотое правило «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе» су­ществовало задолго до него. Кант же вывел конструкцию, в которой все основывается на внутреннем долге, исполняемом независимо от последствий. То есть я поступаю морально не потому, что взвеши­ваю на внутренних весах интересы всех людей, а потому, что внутри меня есть нравственный закон. Он один определяет, что есть добро. Для утилитариста внутренние мо­тивы не имеют большого значения, главное — последствия, то есть польза. А для сторонника деонтологической этики важно, во имя чего человек поступает тем или иным образом.

Сейчас появились прикладные этики: для бизнеса, для научно­го исследования, и новая меди­цинская этика — биоэтика. В них трактуются конкретные ситуации: если возник какой-то выбор, и мы приняли этическое решение, воз­никает прецедент, и им можно воспользоваться в дальнейшем при аналогичных случаях. То есть речь идет не о формулах, а о кон­кретных ситуациях, вроде кейсов. Вы знаете, что англо-американская система права — прецедентная. Ну, примерно так же и в этике.

А как же можно обеспечить прецедентность в этических вопросах?

Конечно, мораль не так жестко регулируется, как право. Но, что интересно, при развитии приклад­ной этики с 1960-х годов, в част­ности в медицине, стали появлять­ся структуры, которые выносят решения по разным моральным вопросам практики, — этические комитеты. Они не взяли на себя функции суда, их роль иная: не допускать нарушения этических норм и давать советы в ситуациях сложного выбора.

То есть они вырабатывают новые нормы для профессиональной деятельности?

Скорее — новые подходы. Приве­ду распространенный пример из жизни: у родителей обнаружены генетически обусловленные ано­малии, которые с определенной вероятностью может унаследовать их ребенок. Надо ли его подверг­нуть генетическому тесту и если надо, то когда? Чтобы принять решение, родители должны знать, какой смысл несет в себе инфор­мация, которая будет получена в ходе тестирования, с какой веро­ятностью прогноз сбудется. Сейчас, например, можно довольно точно выявить предрасположенность болезни Альцгеймера. Но нужно ли это знание ребенку?

Болезнь Альцгеймера все равно проявится не скоро, уже в пожи­лом возрасте, и можно подождать с генетическим обследованием, пока ребенок не вырастет и не бу­дет сам планировать свою жизнь. Преждевременное знание о пред­расположенности будет для него обременительным, ведь сегодня болезнь неизлечима.

Значит, с точки зрения этики не всякое знание полезно человеку? Может, луч­ше и не сообщать ему всей правды?

Нет-нет, взрослому сообщать надо все, что его непосредственно за­трагивает. В России раньше было принято многое скрывать от паци­ентов. Когда вначале 1990-х мы про­водили исследование, большинство врачей говорили, что не считают нужным информировать пациента о самом тяжелом диагнозе. Сейчас многое изменилось. В медицину проникают западные или, скажем так, международные нормы инфор­мирования пациента, основанные на представлениях об автономии человека, его праве распоряжать­ся собственной судьбой. Впрочем, в этом есть, на мой взгляд, и негатив­ная черта, ведь, передавая больному право принимать важные решения, врач тем самым перекладывает на него часть ответственности за взве­шивание рисков.

Вообще, одна из главных движу­щих сил развития биоэтики — от­ход от патерналистских установок в медицинской практике. Клятва Гиппократа — пример патерналист­ского подхода. Там есть такие сло­ва: «я направлю силы на лечение на благо больного в соответствии с моим разумением». То есть важно, как врач понимает это благо, но ведь больной может понимать его иначе. В этом смысле принято про­водить различие между биологией и биографией. У пациента — своя биография, свои планы. И возмож­но, врач будет рекомендовать кон­сервативное лечение, а больному надо, наоборот, быстрее встать на ноги, пусть даже это сопряжено с большим риском. Отход от патер­нализма значит, что пациенту при­ходится больше брать на себя.

А люди готовы брать на себя больше ответственности?

Не все, разумеется, ведь у нас проб­лема информированного согласия только начинает осознаваться обще­ством. Но вот Солженицын в «Рако­вом корпусе» ее заметил: там герой Олег Костоглотов борется за то, чтобы понимать, что с ним делают. Он даже медсестру подговаривает, чтобы та ему принесла учебник. Врачи запрещают: мы не имеем права давать вам информацию. В романе он один отстаивает свои права. Даже говорит: «я за жизнь не очень-то держусь», то есть не хочет, чтобы она сохранялась теми сред­ствами, которые он считает для себя неприемлемыми. И врач Донцова вспоминает, что такой дотошный упрямец попадается на пятьдесят больных один. Ясно, что это списано с натуры и показано блестяще.

А можно ли считать, что патерналист­ская модель отношений врача и паци­ента — это следствие патерналистской модели государства, когда человек вообще сам мало что решает?

Ну, это не прямое следствие, но опять, эти вещи очень связаны в культуре, сидят достаточно глубо­ко, это одно из проявлений патер­налистского сознания.

А как соотносится этика с научным прогрессом? Джордж Буш, например, запретил клонирование человека.

И он был не первым — сначала от­реагировал Совет Европы, приняв документ о запрете клонирова­ния человека. А между прогрессом и этикой возможны коллизии. На­пример, биоэтика защищает права пациентов или испытуемых. Но в европейской культуре за послед­ние несколько столетий утверди­лась другая ценность — свобода научного поиска. Она особенно доминировала в конце XIX и в пер­вой половине XX века — авторитет ученых был чрезвычайно высок. А потом, после Второй мировой войны, выяснилось, что в Германии проводились жестокие эксперимен­ты, и врачей судил Нюрнбергский трибунал. А японцы испытывали на людях бактериологическое оружие, и медиков Квантунской армии осу­дили 60 лет назад на Хабаровском процессе. Одним из аргументов за­щиты тогда была свобода научного исследования. Есть и еще одна ди­лемма: допустимо ли пользоваться научными данными, полученными нацистскими исследователями? Эта проблема широко обсуждалась 20—30 лет назад; те, кто считал, что допустимо, приводили такой аргу­мент: раз жертвы уже принесены, пусть им, таким образом, воздастся дань.

Значит, не всегда в этике можно достичь понимания, каким путем идти, а каким нет?

Оно в каких-то случаях выраба­тывается. Насчет клонирования человека — достаточно широкий консенсус был достигнут быстро. А есть вопросы, которые зависают. Например, связанные с новыми реп­родуктивными технологиями.

В целом я бы не стал сталкивать этику и прогресс. В 1973 году мо­лекулярные биологи осознали, что нити ДНК можно разрезать и вшивать чужеродные последо­вательности в нити совсем других организмов, то есть создавать рекомбинантные молекулы. И ученые сами же высказали опасение, что это может привести к появлению разновидностей, которые окажутся очень жизнестойкими и агрессив­ными и будут завоевывать среду во вред существующим биоценозам. И на конференции в Асиломаре, в Калифорнии, разработали не­сколько положений: более рис­кованные эксперименты следует проводить в защищенной среде, чтобы рекомбинантные организ­мы не могли выйти за ее пределы, и — еще один хитрый ход — надо создавать организмы, которые не смогут выжить в природе, то есть за пределами лаборатории. Вся генная инженерия строится на этом ре-комбинировании. То есть этика не затормозила развитие науки, а по­могла ей найти безопасный путь.

Сейчас во всем мире биоме­дицинские исследования нельзя проводить без одобрения этичес­кого комитета. Кстати, одна из вер­сий рождения и этих комитетов, да и самой биоэтики такая: когда в 1962 году в больнице Сиэтла поя­вился первый аппарат «искусствен­ная почка», врачи оказались перед сложнейшим выбором: как уста­новить очередность подключения к нему пациентов, спасая от вер­ной смерти одних и одновременно обрекая на гибель других? Врачи не захотели брать на себя функции Господа Бога и предложили создать комитет из уважаемых граждан го­рода, чтобы он вырабатывал поли­тику больницы по этому вопросу.

Прогресс ведь всегда в разной степени работает для бедных и для богатых?

Это колоссальная проблема: 90% денег, которые расходуются на ме­дицинские исследования, служат интересам 10% мирового населения. А 10% тратится на создание препа­ратов, необходимых 90% мирового населения. Это напрямую связано с бизнесом: ему интересно работать как раз для богатого меньшинства и менее интересно — для бедного большинства. У этой несправед­ливости есть еще одна сторона. Фармакологические испытания, как правило, международные, то есть их проводят одновременно в разных странах, очень часто в развивающихся — там дешевле. Получается, что эти большие ин­вестиции создают благо для 10% населения, которое сможет впо­следствии эти препараты покупать. Отчасти это решается созданием дженериков — более дешевых за­менителей. Конечно, у них «и дым пожиже, и труба пониже».

Мне как специалисту больше всего интересны противоречивые ситуации и возможности компро­мисса. Когда я начинал заниматься этическими проблемами, каза­лось: надо хорошенько подумать, и все получится, найдется реше­ние. А потом выяснилось, что, когда улаживаются одни вопросы, появляются другие. Биоэтика — это коллективный опыт разреше­ния проблем. Вырабатываются традиции, подходы, происходит публичный диалог с разными организациями, правозащитни­ками, основными стейкхолдерами — диалог, в котором каждый может высказать свое мнение, и это мнение будет учитываться при принятии решений.

Евгения Чернозатонская

Дмитрий Фалалеев