ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПО РАСЧЕТУ

Международные рейтинги коррупции составляют исходя из данных опросов. Но размеры коррупции в стране можно посчитать чисто экономическими методами — сравнивая цифры и выявляя «где прибыло, где убыло».

В заглавии книги молодых американских эконо­мистов Реймонда Фишмана и Эдварда Мигеля «economic gangsters» — это вовсе не аморальные инвестбанкиры, оставляющие без штанов просто­душных акционеров. И не прижимистые бандиты, которые настолько скупы, что ездят общественным транспортом. Речь в книге идет об основах эконо­мического поведения, в том числе коррупционного и криминального: авторы доказывают, что даже самые отъявленные злодеи в определенной мере руководствуются экономической логикой. Легендар­ному гангстеру Аль Капоне, возможно, нравилось убивать, но свою машину по устрашению бизнесме­нов он выстроил с вполне прагматической целью: облегчить сбор с них подати. И действовала эта ма­шина ровно до тех пор, пока ее отдача существенно перевешивала связанные с нею риски.

Фишман и Мигель, конечно, достаточно осто­рожны — нигде не утверждают, что все всегда

поступают рационально. Они лишь показывают, что базовые принци­пы экономического анализа могут быть использованы для анализа бедности, преступности, коррупции и других социальных проблем — и даже для борьбы с ними. Напри­мер, они установили, что интен­сивность насилия в африканских странах меняется в зависимости от погодных условий. Засуха ве­дет к голоду, а голод провоцирует и межплеменные столкновения, и конфликты внутри этнических и других групп. А изучение «охоты на ведьм» в Танзании выявило, что сельские жители гораздо чаще очи­щают от ведьм (с помощью мачете) свои деревни именно в засушливые и голодные годы. В каком-то смысле дикие убийства танзанийцами по­жилых тетушек и бабушек вполне рациональны: известно, что все примитивные общества в условиях нехватки продовольствия склонны делать жестокий, но прагматичный выбор: избавляться от наименее полезных своих членов (то есть от пожилых женщин).

Книга Фишмана и Мигеля — од­новременно и апология экономи­ческих методов, и популярное вве­дение в современную экономику развития — изучение экономик раз­вивающихся стран. На конкретных примерах авторы доказывают, что их дисциплина — вовсе не академи­ческие упражнения в построении теоретических моделей, а вполне прикладное ремесло, к тому же не лишенное общественной пользы.

Именно достижения ученых, тру­дящихся на ниве экономики разви­тия, дают, наконец, человечеству шанс сдвинуться с места в борьбе с хронической бедностью. Напри­мер, вместо того чтобы возму­щаться дикостью «охотников на ведьм», авторы предлагают обра­титься к опыту ЮАР, реализовав­шей экономическую программу борьбы с этим социальным злом. Пожилым женщинам там назна­чили государственные пенсии — и они в одночасье превратились из наименее продуктивных чле­нов сообщества в дополнительный денежный ресурс, значение которо­го возрастает в засушливые годы.

Авторы показывают, как исполь­зовать экономические методы для оценки масштабов коррупции. На­пример, интересно посмотреть, как в годы правления президента Сухарто биржа Индонезии реагиро­вала на сообщения о его здоровье. Исследователи исходили из того, что, продавая или покупая акции индонезийских компаний на мест­ной бирже, инвесторы учитывают и политические связи мажоритар­ных акционеров. Логично пред­положить, что принадлежность к «ближнему кругу» давала друзьям и родственникам Сухарто дополни­тельные преимущества, которые в случае смерти правителя должны были бы полностью или частично исчезнуть. Разумеется, внезапная смерть диктатора чревата хаосом в стране, и потому сообщения о его болезни вызывали общее падение котировок. Но риск для компаний, которыми владели его приближен­ные, был гораздо выше среднего, а значит, их акции должны были упасть сильнее. Например, слу­хи о кончине Сухарто в декабре 1997 года привели к тому, что акции холдинга, контролировавшегося сыном президента, в одночасье рухнули на 22%.

Когда в 1996 году появились сообщения, что Сухарто поедет в Германию «для обычного медицинского осмотра», акции компаний, принадлежавших людям из его ближнего круга, упали в сред­нем на 4,5%, тогда как акции прочих остались на прежнем уровне или даже чуть подросли. Это, по мне­нию авторов, и есть косвенный по­казатель масштабов коррупции. Для сравнения, назначение председате­ля совета директоров «Роллс-Ройс» главой британской палаты лордов никак не отразилось на стоимости акций компании. То же и в США: несмотря на все разговоры о кор­рупционных связях бывшего вице-президента Дика Чейни с нефтя­ным бизнесом, акции Halliburton, которой он раньше руководил и которой якобы помогал добывать выгодные госконтракты, никак не реагировали на сообщения о его серьезных недугах.

Впрочем, эта логика не вполне безупречна. В своих построениях Фишман и Мигель исходят из того, что на бирже всегда есть информи­рованные инсайдеры, которые зна­ют, насколько тот или иной бизнес зависит от политических связей. Получая новые данные о здоровье лидера страны, они пересматрива­ют свои представления об истин­ной стоимости связанных с ним компаний; эти колебания служат объективной оценкой «коррупци­онного фактора». Но возможно и другое объяснение. Предполо­жим, что сын президента Сухарто своими деловыми успехами обязан исключительно собственным талан­там. Но разве это дает ему имму­нитет от экспроприации в случае смены режима? Возможно, инфор­мированные инсайдеры на бирже оценивают не размер политической поддержки, а незыблемость прав собственности в стране.

Фишману и Мигелю принадле­жит одно из наиболее остроумных исследований по известной проб­леме: что важнее, культурные нор­мы или общественные институты? Почему, скажем, люди паркуются в неположенном месте, например, у торгового центра? Возможно, дело в плохой работе государственного института — ГИБДД: шансы быть пойманным невелики, блюстителю порядка можно дать взятку, а, если тебя и оштрафуют, это не сильно ударит по кошельку. Потенциаль­ная выгода (удобство выйти прямо у входа в магазин) превышает риски (вероятность наказания), а значит, нарушая правила дорожного движе­ния, мы вполне рационально реаги­руем на систему внешних стимулов. Но может быть, дело не в качестве институтов, а в том, что мы просто привыкли нарушать правила, что в России принято парковаться, где попало. То есть действует специфи­ческая культурная норма?

Авторы нашли элегантный спо­соб ответить на этот вопрос: они проанализировали данные о нару­шениях правил парковки диплома­тами, работающими в многочислен­ных представительствах при ООН в Нью-Йорке. Логика экономистов здесь достаточно проста. Пока мы находимся в собственной стране, сравнительную значимость куль­турных норм и общественных ин­ститутов измерить трудно. Идеально было бы поместить представителей разных культур в общий аквариум с одинаковой институциональной средой и посмотреть, будут ли они и там вести себя по-разному. Фишман и Мигель ухитрились найти такой аквариум прямо у себя под боком — на острове Манхэттен, где расположены ооновские пред­ставительства почти двухсот стран мира. Приезжая сюда на работу, все эти французы, эстонцы, китайцы, русские и кенийцы внезапно ока­зываются в одинаковых условиях: нарушитель правил парковки на Манхэттене будет выявлен с почти стопроцентной вероятностью. Но важна еще одна деталь. Сотрудники миссий при ООН обладают дипло­матической неприкосновенностью: нью-йоркские власти исправно вы­писывают им штрафы, но взыскать их с нарушителей не могут. Полу­чается, что дипломатам все сходит с рук: действуя рационально, все они должны были бы игнорировать правила парковки, оставляя маши­ны там, где им удобнее. Если же они так не поступают — рассуждают экономисты — значит, их поведение определяется усвоенными культур­ными нормами.

На практике, показывают Фишман и Мигель, представители одних стран действительно гораздо чаще нарушают правила, нежели других. Среди самых законопослушных го­сударств вполне предсказуемо ока­зались Япония, Нидерланды, Дания, Швеция и Великобритания. Есть и менее очевидные — например, Турция, Греция, Эквадор и Колум­бия. В злостные нарушители попа­ли представители Кувейта, Египта, Зимбабве, Албании, Нигерии, Си­рии. Россия — где-то в середине рей­тинга. Что интересно, склонность дипломатов из той или иной страны нарушать правила парковки хорошо коррелирует с индексом корруп­ции в этой стране. Можно было бы предположить, что дипломаты из какого-нибудь бедного государства просто не могут себе позволить пла­тить десятки долларов за парковку и потому вынуждены злоупотреб­лять дипломатическим иммуните­том, чтобы добраться до работы. Но нет: на практике, дипломаты из бедных стран бросают свои авто в запрещенных местах не только у штаб-квартиры ООН, но и рядом с дорогими ресторанами где-нибудь в Гринвич-виллидж (не говоря уже о том, что на работу бедный дип­ломат мог бы доехать и на метро). Анализ показывает, что склонность к нарушению правил парковки сильнее коррелирует с уровнем коррупции, чем с уровнем жизни в стране дипломата. Интересно, что количество нарушений показы­вает высокий уровень корреляции и с уровнем антиамериканских настроений на родине представи­телей: чем сильнее его соотечест­венники ненавидят «дядю Сэма», тем более склонен дипломат лично поквитаться с ним, не заплатив за паркинг. Получается, что культура значима и что внеэкономические мотивы в поведении людей могут подорвать самые замечательные институциональные реформы.

Фишман и Мигель не объясняют, как примирить этот вывод с общим рациональным пафосом книги, как не предлагают они и убедительного экономического рецепта борьбы с «неправильными» культурны­ми нормами. Они рассказывают, правда, что Антанас Мокус, избран­ный мэром колумбийской Боготы в 1994 году, для борьбы с нарушите­лями правил дорожного движения нанял клоунов: артисты передразни­вали на центральных улицах тех, кто переходил дорогу в неположенном месте. В представление вовлека­лись и случайные прохожие, тем самым создавая общую атмосферу неприятия обществом подобного поведения. В итоге программа Мокуса помогла серьезно улучшить ситуацию с нарушением ПДД.

В целом, авторы скорее задают вектор возможным размышлени­ям об исправлении культурных норм, чем предлагает какую-то программу. Сами они признают, что ответов на все вопросы у них нет. Более того, у экономических методов исследования коррупции есть существенное ограничение: до­статочно подробные, качественные данные доступны далеко не всегда. Например, сведения о нарушени­ях ооновцами правил парковки в Нью-Йорке удалось получить бла­годаря тому, что городские влас­ти вели затяжную баталию с Госдепом в Вашингтоне, требуя или принудить дипломатов оплачивать штрафы, или возместить Нью-Йор­ку эту сумму из федерального бюд­жета. Самому собрать подобную информацию о штрафах не под силу ни одному экономисту.

Вдобавок, качество данных тем выше, чем лучше положение дел в стране. А в государствах, стра­дающих от гражданских войн, голода и анархии — то есть там, где многие изучаемые экономис­тами проблемы стоят особенно остро, не проводится даже пере­пись населения, а архивы погибают в ходе конфликтов. Описываемые в книге приемы не всегда примени­мы и по политическим причинам. С точки зрения строгой науки, сле­довало бы случайным образом раз­бить всех стражей порядка на две группы: одной повысить зарплату в разы, а другой нет. Теоретически только такой эксперимент позво­лил бы понять, действительно ли увеличение зарплаты ведет к сни­жению коррупции. Практически же едва ли хоть одно правительство пойдет на такую меру.

Главный посыл Фишмана и Ми­геля: проверять экономической алгеброй благонамеренные про­екты искоренения общественных язв и самые, казалось бы, очевид­ные предположения о природе общества.

Игорь Федюкин — Ph.D, директор по прикладным исследованиям РЭШ.