АТАКА СИМУЛЯКРОВ

Тридцать лет назад Жан Бодрийяр предупреждал: в мире все меньше истины и все больше симуляции.

«Информационное общество», «виртуальное про­странство», «глобализация» — эти ставшие при­вычными термины описывают изменившийся строй жизни. В чем философский смысл произошедшей на наших глазах революции (или революций: технологи­ческой, экономической, информационной)?

Сборник эссе французского философа Жана Бодрийяра «Simulacres et Simulations», опублико­ванный в 1981 году, — одна из тех книг, о которых «все слышали, но никто не читал» (на русском языке она не издавалась, английский перевод тяжел для восприятия, да и оригинал местами темен и проти­воречив). И, тем не менее, идеи, метафоры и концеп­ты книги стали частью не только философского, но и общекультурного дискурса. Это, быть может, самое провидческое из всех произведений Бодрийяра: вовсе, не будучи футурологом, он предугадал многое из того, о чем заговорили два десяти­летия спустя. Проблемы глобализма, сверхпотребления, клонирования, информационного взрыва, терро­ризма и нашествия виртуальности, которые в 1970-е годы еще мало кто успел заметить, были им не только названы, но и проанализированы. Он писал об угрозе тотальной утра­ты истины и связи с реальностью. И, разумеется, с его подачи само слово «симулякр», употребляемое философами со времен Платона, вошло в словари многих языков мира. Стало модным называть симулякром то, о чем раньше говорили: фантом, иллюзия, обман.

Однако у Бодрийяра это трактует­ся несколько сложнее. Свою книгу он начинает с пересказа притчи Борхеса об Империи, где искусство картографии достигло такого совер­шенства, что Коллегия географов соз­дала карту размером с государство и накрыла ею всю территорию. Затем наступил закат Империи, и новые поколения перестали заботиться о карте, оставив ее разрушаться под безжалостным воздействием солнца и жестоких зим. В пустынях востока кое-где еще сохранились обрывки карты, по которым бро­дили животные и нищие, а другого следа былого величия в стране не осталось. Метафизическая красота этой притчи, по Бодрийяру, состоит в том, что карта, воплотившая в себе гордость империи, по сути, становит­ся ее двойником. По мере того как карта ветшает, обращается в прах и уходит в землю, изображение сли­вается с оригиналом.

Но современность, замечает фило­соф, заставляет переосмыслить алле­горию. Первична уже не территория Империи, а наоборот, ее карта. Мир все больше, все дальше дрейфует в виртуальное, и мы попадаем в «пустыню реальности». Нарушились связи между действительностью и ее образом, так что нельзя даже говорить об отражении, подража­нии, копировании или пародии. Перевернулось само направление: изображение стало предшествовать реальности. В этом главная мысль Бодрийяра.

Исторически — пишет он — образ проходит через несколько этапов и на каждом все дальше отрывается от действительности. Первоначально он прямо обозначал некую ре­альность и ей соответствовал, потом — маскировал и искажал ее, затем — скрывал отсутствие, какой бы то ни было реальности и, нако­нец, — перестал соотноситься с нею вовсе, то есть стал единственным ис­точником и прообразом самого себя (симулякром). И теперь мы оказались в мире симуляции, где произошло то­тальное крушение прежней системы соответствий, разрушились причин­но-следственные связи.

Разницу между традиционным об­разом и симуляцией легко понять, уяснив, чем отличается симулянт от актера, изображающего больного. Актер всего лишь «показывает» бо­лезнь, а симулянт изменяет действи­тельность — окружающие начинают заботиться о нем, освобождают его от работы или от службы в армии. Во­круг нового образа-симулякра создает­ся особое пространство — гиперре­альность. Одновременно происходит разрушение действительности. В со­временном мире симуляция настоль­ко мощна, что заставляет все реальное перевернуться так, чтобы совпасть с моделями, построенными ею. При этом утраченная действительность воссоздается искусственно, воскре­шается во множестве вариаций.

Вот, скажем, Диснейленд — мощ­ный символ американской циви­лизации. С одной стороны — это фантастический, несуществующий, выдуманный мир. Однако, счи­тает Бодрийяр, привлекателен он в первую очередь тем, что именно эта выдуманность и воплощает в полной мере американскую меч­ту. Воплощает больше, чем сама реальность. Снаружи остаются пус­тые машины, на которых приехали посетители, а внутри кипит жизнь, и публика толпится в очередях. Взрослые наравне с детьми идут сюда, чтобы погрузиться в мир иллю­зий, и эта гиперреальность, как будто, доказывает, что настоящий, «взрос­лый», серьезный мир остался за пределами Диснейленда. Иллюзия тем самым служит доказательством реальности. Но и это не более чем мираж, поскольку и «настоящий», действительный мир на самом деле заражен инфантильностью, теми же образами и мечтами.

Американские города — всего лишь сценарии и движущиеся кар­тинки, такие же «диснейленды». Симулякры вроде «Зачарованной деревни», «Волшебной горы» или Морского аквариума нужны им не в меньшей мере, чем электростанции или заводы. Значит, и Диснейленд — не искаженный или особый мир, а картинка, призванная скрыть, что за ее пределами ничего другого нет. Круг замкнулся, точнее, сомкнулась цепь симулякров, соотношения с реальностью утрачены.

Симуляция приводит к постоянно­му извращению, переворачиванию смысла. Истину и ложь разделить так же невозможно, как внешнюю и внутреннюю поверхность ленты Мёбиуса (один из центральных обра­зов в книге Бодрийяра). Симуляция вторгается во все сферы нашего су­ществования, нарушает весь прежний строй бытия. Власть перестает быть властью, а политика политикой. Власть больше не контролирует общество, не управляет им, именно поэтому ей не­возможно противодействовать. «Что-то подсказывает нам, что события, происходящие сейчас в Восточной Европе — никакой не исторический скачок. Слишком легко сошли с лица земли все коммунистические режимы. Они не побеждены — просто во сне до них кто-то дотронулся пальцем, они проснулись и поняли, что на самом деле не существуют. Это как канатоходец в мультфильме, который вдруг видит, что канат закончился, и немедленно падает — и оказывается в другом мире», — пишет Бодрийяр в 1992 году в книге «Иллюзия конца». Но и в западном мире реального управления государством ничуть не больше. Демократия обладает внуши­тельным запасом возможностей авто­коррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Чтобы доказать свое существование, власть придумывает разные ритуалы.

Самые действенные из них — те, что связаны с ее собственной гибелью: импичмент, перевыборы, кризисы. «Только заметив, что король умер, можно прийти к выводу, что раньше он был».

Любой протест становится таким же симулякром и настолько же нужен власти, насколько и забастовщикам. «Взрыв бомбы: означает ли он выпад левых экстремистов, или провока­цию экстремистов правых, или вы­ступление центристов с целью раз­общить всех экстремистов и упрочить свою власть, или, наконец, за всем этим кроется полицейский сценарий и вызов общественной безопаснос­ти? Все это справедливо одновре­менно, и поиск доказательств, рас­смотрение объективных фактов не остановит этой череды интерпрета­ций. Потому что мы находимся в поле логики симуляции, которая не имеет никакого отношения к логике фактов и порядку причин». Всякая попытка вычленить реальное, истинное, дейст­вительное обречена на провал. Нет различий между правыми и левыми партиями, и высказывания их лиде­ров перетекают друг в друга, образуя собственное пространство смыслов, оторванных от действительности.

В постмодернистском мире исто­рия перестает быть историей, то есть мощным мифом, объединяющим на­род. Теперь кино подражает истории, утрирует правдоподобие, тем самым создает историческую гиперреаль­ность, не имеющую к истории ника­кого отношения. Повсюду идет охота на невымышленную реальность. Раньше воспоминания писали, что­бы оценить прошлое, теперь, чтобы убедиться, что оно было.

Война в мире тотальной симуляции перестает быть войной, ведь в ядер­ную эпоху уже нет воюющих сторон, не может быть завоеваний в том виде, в каком они существовали прежде. Ядерное оружие, которое невозмож­но использовать по назначению, расползается по миру, не потому что оно кому-то необходимо, а в силу ви­рулентности симулякров. Реальная угроза живет своей жизнью, а догово­ренности политиков, отчеты наблю­дателей и контролеров — своей. (Это стало особенно очевидным, когда президент Буш начал войну в Ираке по сфабрикованному досье о ядерных разработках Саддама Хусейна).

Экономика и производство пере­стают быть тем, чем были в золотую пору капитализма. Если в классичес­кой политэкономии Адама Смита акцент ставился на производство полезных товаров, то теперь это пе­рестало быть важным для общества и во главе угла оказалось потребление. Никто уже не помнит о потребностях, ведь потребление стало самоцелью. Бесконечное массовое производство призвано воскресить ускользающую реальность мира. Общество принуж­дают потреблять, соблазняют рекла­мой. На окраинах городов возникают гипермаркеты — огромные центры потребления, развлечений, досуга. По существу, они заменяют города, загла­тывают целые сообщества, подчиняют себе поколения.

Даже промышленное животно­водство наводнено симулякрами. Если раньше скот просто разводили, то теперь очеловечивают, наделяют психологией. Создаются более ком­фортные условия для содержания скота, предназначенного на убой, животных убивают все «гуманнее» — ради предотвращения у них стресса. И все эти уловки служат одной цели: увеличить потребление мяса.

Телевидение завоевывает все большую аудиторию и постепенно стирает границу между актером и зрителем. Теперь уже не ясно, публика ли смотрит телевизор или люди с экрана глядят на публику. Реалити-шоу, собирающие огром­ную аудиторию, преподносят нам гиперреальность как подлинную действительность и утверждают ее в качестве таковой.

Искусство перестает быть искус­ством и также пытается доказать свою жизненность декларациями собственной смерти. Символом современного искусства и его соци­ального значения для Бодрийяра выступает Бобур — Центр Помпиду в Париже. Подчеркнуто антиэсте­тичная архитектура, вывороченное наизнанку здание, с вынесенными на фасад коммуникациями. Кажется невероятным, что внутри — произ­ведения искусства. Однако именно антиэстетика (смерть эстетического) служит доказательством жизненности того, что экспонируют зрителям. Это и привлекает толпы посетителей.

Ни роман, ни классическая научная фантастика не могут существовать в мире симуляции. Утратилась связь литературы с действительностью, будь то события, мифы или идеи, и потому одни произведения все чаще отображают другие, отсылают к их сюжетам, цитируют их героев.

Научная фантастика была экспанси­ей земной реальности в иные миры. Фантастика кибернетической эпохи земное существование рисует как симулякр, никак с действительностью не соотносимый.

Клонирование, о котором раньше писали только фантасты, не только лишает смысла древний миф о двой­нике, но означает гибель личнос­ти, индивидуальности, сведение ее к бесконечному количеству копий.

В фильме «Матрица» Нео до­стает компьютерный диск из кни­ги Жана Бодрийяра «Симулякры и симуляция» и открывает ее на главе «О нигилизме». (Сам философ, кстати, утверждал, что нет ничего общего между идеей «матрицы» и его собственной системой; впрочем, говорят, что он и не смотрел филь­ма.) Но нигилистом Бодрийяр точно был — и этим противостоял, по его собственным словам, доминирующей социальной нейтральности, индиф­ферентности. Отрицание реальности дало ему особую зоркость, помогло распознавать симулякры, открывать их природу и фиксировать воздейст­вие на все сферы жизни.