СЕРДЦЕМ ВИДИТ

Даниэль Канеман - один из выдаю­щихся исследователей того, как ог­раниченность наших когнитивных способностей влияет на формиро­вание наших взглядов. Со второй половины 1960-х он занимается, в основном, интуитивными сужде­ниями. Один из его излюбленных методов исследования - задавать участникам эксперимента относи­тельно простые вопросы о вымыш­ленных ситуациях. Вот, например, «Случай Линды»:

Линде 31 год, она не замужем, гово­рит то, что думает, интеллекту­ально одарена. Линда получила фи­лософское образование. Будучи сту­денткой, глубоко интересовалась вопросами дискриминации и социаль­ной справедливости и участвовала в демонстрациях против использова­ния ядерной энергии.

Предлагался список из восьми возможных вариантов будущего Линды, описывающих, где она те­перь работает. Помимо несколь­ких случайных опций (например, учитель начальной школы), список содержал пункты «банковский слу­жащий» и «банковский служащий, задействованный в феминистском движении». Участников проси­ли расставить описания в поряд­ке возрастания вероятности его истинности. Подавляющее боль­шинство отвечало, что Линда ско­рее «банковский служащий, за­действованный в феминистском движении», чем просто «банковс­кий служащий». Здесь они совер­шали очевидную ошибку, пото­му что с точки зрения математики Линда не может с большей вероят­ностью обладать признаками X и У, чем просто признаком X.

Канеман предположил, что большинство участников экспери­мента подсознательно экономили интеллектуальные затраты. Они за­меняли свойство, являвшееся целью опроса (относительная вероятность конкретного описания), на свойс­тво, которое проще всего подобрать (относительная похожесть описа­ния на изначальную информацию о Линде). «Случай Линды» иллюс­трирует несколько граней интуи­тивных суждений: обычно они приходят в голову быстро, без особого усилия, их бывает сложно изменить даже перед лицом противоречащей информации. И хотя когнитивные паттерны, приводящие нас к таким суждениям, могут быть полезными - они позволяют экономить усилия и время, - они очень часто вводят нас в заблуждение.

Другое знаменитое открытие Канемана состоит в том, что он ука­зал на ненадежность нашей интуи­ции при ее рациональном анализе: незначительные изменения в опи­сании ситуации могут вызвать из­менение в интуитивной оценке, потому что каждое описание ме­няет и восприятие альтернатив. Примером здесь служит «Случай с азиатской болезнью»:

США готовится к эпидемии необычной азиатской болезни, которая станет ле­тальной для 600 человек. Существуют две программы борьбы с заболеванием. Считайте, что точная научная оцен­ка эффективности этих программ такова:

• Если принять программу А, то 200 человек будут спасены.
• Если принять программу Б, с вероятностью в 1/3 спасутся все 600, а с вероятностью в 2/3 не спасется никто.

За какую из двух программ вы отдали бы ваш голос?

В этом варианте задачи подавляю­щее большинство участников экс­перимента выбирают программу А. Другим участникам раздается та же история, но описание про­грамм выглядит иначе:

• Если принять программу А*, погибнут 400 человек.
• Если принять программу Б*, с вероятностью в 1/3 не погибнет никто, а с вероятностью 2/3 погибнут все 600.

В данном случае большинство рес­пондентов голосуют за программу Б*. Разумеется, варианты А и А* идентичны, так же, как варианты Б и Б*. Но участники с гораздо боль­шей вероятностью выбирают тот вариант, который обращает вни­мание на спасенные, а не на поте­рянные жизни. Причину, по кото­рой две одинаковые ситуации дают разный результат, Канеман опи­сал как «постановочный эффект»: разные способы описания пробле­мы, требующей решения, дают раз­ный результат. Несмотря на то, что с рациональной точки зрения ответ должен быть одним и тем же.

С середины 1980-х Канеман зани­мается изучением когнитивных паттернов и постановочных эф­фектов при формировании нравс­твенных суждений.

Алекс Вурхойв: «Интуиция» - поня­тие довольно размытое. Как бы Вы его определили?

Даниэль Канеман: Я использую этот термин для описания инту­итивного аппарата, генерирую­щего сигналы, которые называ­ются интуитивными мыслями. Интуитивный аппарат работает, автоматически генерируя мысли, которые зачастую обладают силь­ным эмоциональным компонентом. Обычно они не становятся предме­том самоанализа, их сложно конт­ролировать или изменить. То есть интуитивный аппарат создает ощу­щение, возникающее будто из ни­откуда, как некий умственный об­раз. Интуитивные суждения, как правило, напрямую отражают эти ощущения, без какого-либо измене­ния со стороны мыслительного ап­парата, работающего совсем иначе: медленно, с огромным количеством усилий и под постоянным контро­лем со стороны субъекта.

Алекс Вурхойв: Многие философы использу­ют нравственные интуиции для то­го, чтобы построить или проверить собственные теории. Они начинают с эмоционального суждения о жиз­ненной ситуации, затем пытаются понять, есть ли причины считать это суждение предвзятым. Если та­кой причины не находится, сужде­ние временно считается правомер­ным, и начинается поиск принципа, способного его объяснить. Что Вы думаете об этом подходе?

Даниэль Канеман: Довольно интересно, насколь­ко разно подходят к этому вопро­су психологи и философы. Одно из основных допущений в психо­логии состоит в том, что в любой ситуации человек сначала выносит интуитивное суждение. Потом, за­даваясь вопросом, откуда оно взя­лось, он рассказывает себе неко­торую историю. Но эта история совсем не обязательно вскрывает истинную причину интуитивно­го суждения, потому что у нас нет прямого доступа к интуитивному аппарату. Более того, некоторые философы полагают, что причина интуитивного суждения заключает­ся в осознании чего-то, что похоже на мотив. Но это тоже не обязатель­но соответствует истине. Например, психологи Дэйл Миллер и Кэти Макфарланд просили людей опре­делить объем адекватной компен­сации человеку, раненному в руку при ограблении магазина. Части респондентов сказали, что постра­давший ходил в этот магазин ре­гулярно; другим говорили, что он случайно зашел в этот магазин.

Вторая история более трога­тельна, потому что гораздо легче представить, что этого, из ряда вон выходящего события, не произошло бы. Разница в трогательности при­вела к средней разнице в присужда­емой компенсации в $100 000 - она напрямую повлияла на ее размер. При этом дальнейшие исследова­ния показали, что участники не счи­тают трогательность достаточной причиной, чтобы присуждать боль­шее вознаграждение. То есть мотив, найденный философами как перво­причина интуитивного суждения, может оказаться ошибочным.

Есть много случаев, когда ис­тория не соответствует истине. Например, есть эксперименты с пост­гипнотическим внушением, когда вы говорите кому-нибудь: «Сейчас я хлопну в ладоши, и ты встанешь и откроешь окно». Человек просы­пается, вы хлопаете в ладоши, он встает и открывает окно. Если его спросить: «Почему вы открыли ок­но?» - он отвечает что-то вроде «Тут было слишком душно».

Алекс Вурхойв: Но разве эти случаи гипноза не из области патологии?

Даниэль Канеман: Наоборот, это самые показа­тельные примеры! Их красота как раз и состоит в том, что мы знаем, почему участники ведут себя так: потому что их об этом попросили, а потом кто-то хлопнул в ладоши. Но у них самих складывается со­вершенно другое ощущение. С по­мощью постгипнотического внуше­ния их можно заставить вытворять совершенно абсурдные вещи, но им будет казаться, что все идет своим чередом. Вывод, который я делаю, состоит в том, что происхождение и осмысливание интуитивного суж­дения - принципиально разные формы мыслительной активности. И здесь я расхожусь со многими философами. Мне их уверенность напоминает уверенность загипно­тизированного, который утвержда­ет, что знает, почему открыл окно.

Алекс Вурхойв: И все же случай с гипнозом не говорит о том, что никогда нельзя доверять интроспекции (самона­блюдению). Он лишь по­казывает, что ей можно доверять не всегда. Все-таки метод, которым пользуются философы, включа­ет в себя не просто интроспекцию в отношении изолированного ин­туитивного суждения. Обычно они пытаются понять, насколько при­чины, мотивировавшие их в одной ситуации, имеют вес и в другой.

Даниэль Канеман: Но это ставит иную методоло­гическую проблему. Нравственный философ всегда помнит, что сущес­твует множество ситуаций. Он зна­ет о разнице между ними, насколь­ко эта разница должна повлиять на ответ. И это огромный недостаток философии, потому что в повсед­невной жизни люди сталкиваются с отдельными проблемами, одной за другой, и то же происходит с их интуициями. Поэтому само поло­жение нравственного философа мешает ему установить интуиции, имеющие отношение к повседнев­ной жизни обычных людей.

Например, интуиции относи­тельно случая с ограблением ни­когда бы не пришли в голову фи­лософу. Ведь, как может показаться, был ли человек в привычном для себя магазине или нет, не имеет ни­какого значения и не должно вли­ять на размер компенсации.

Алекс Вурхойв: Но, кажется, Ваши приме­ры только подтверждают право­ту философов. Когда один чело­век рассматривает и сопоставляет различные случаи, он не совер­шит ошибки, которой, конечно, не избежит тот, кто будет изолиро­ванно изучать каждый случай.

Даниэль Канеман: В каком-то смысле я с Вами согласен. Но когда речь идет о том, чтобы применять нравственные постулаты на практике, на людях, так сказать, важно помнить, что они-то сталкиваются с этими ситу­ациями изолированно. И поэтому то, что нам кажется нравственно оп­равданным, включая законы и пра­вила поведения, им может показать­ся неубедительным. Здесь мы стоим перед непростым выбором между последовательностью нравственных принципов и необходимостью их применять в обществе, для которого они могут казаться неубедительны­ми. Решение проблемы заключает­ся в том, чтобы попытаться удов­летворить и тех, и других.

Мы посоветовали изолирован­но измерять степень возмутитель­ности правонарушения, а потом использовать результат в качестве переменной при вынесении нака­зания. Не хотелось бы, чтобы одна только возмутительность опреде­ляла наказание, как часто случается в суде присяжных. Государственная политика, отражающая лишь об­щественное негодование, нелепа и абсурдна, но политика, вообще не принимающая его в расчет, не­приемлема для народа. То есть по­литика должна быть чувствительна к негодованию, но не позволять ему доминировать. Это лучшее, что мы можем сделать. Хоть это и не единс­твенное решение, зато оно прини­мает во внимание, что в каждом от­дельном случае нельзя ни доверять нравственным интуициям, ни пол­ностью их игнорировать.

Алекс Вурхойв: Но тем самым Вы предлагаете считать человеческие эмоции некой данностью, в то время как они та­ковой не являются. Такие эмоции, как негодование, зависят от наших нравственных суждений: мы него­дуем тем больше, чем ужаснее нам кажется проступок. Поэтому, если негодование основано на ошибоч­ном суждении, его нужно исправ­лять, а не принимать во внимание.

Даниэль Канеман: Думаю, это отличная мысль, и я согласен с тем, что наши интуи­ции достаточно гибки и могут в не­которых случаях быть перевоспи­таны. Вот отличный пример. Мы проводили опрос в Канаде и выяс­нили, что люди по-настоящему ос­корблены тем, что размер автомо­бильных страховых взносов зависит от того, где они живут. То есть, ес­ли они живут в районе с высокой аварийностью, они платят больше, чем обычно. Изначально люди счи­тали глубоко безнравственным то, что размер взносов определяется чем-то помимо опытности водите­ля. Но было нетрудно показать им, что это интуиция в корне неверна. Они осознали, что величина взно­са зависит от вероятности попада­ния в ДТП, даже если ты не явля­ешься его виновником.

Алекс Вурхойв: Можете ли Вы привести при- _мер ситуации, где интуиции невоз­можно подвергнуть самоанализу?

Даниэль Канеман: Ну, возьмем пару излюбленных философами примеров - «Случаи с вагонеткой». В первом случае ва­гонетка, у которой отказали тормо­за, несется в сторону группы из пя­ти человек, грозя им неминуемой смертью. Вы можете спасти их, но для этого нужно толкнуть на рельсы крупного мужчину, стоящего рядом с вами. Большинство людей интуи­тивно считают это недопустимым. Во втором случае вагонетка снова несется на группу из пяти человек, но теперь у вас есть возможность переключить стрелку и перевести ее на запасной путь, где, к несчас­тью, стоит все тот же крупный муж­чина. Большинство людей считают возможным - или даже необходи­мым - переключить стрелку.

Эти два случая требуют объяс­нения, потому что и там, и там речь идет об убийстве одного человека для спасения пятерых. Пример, где человека нужно толкнуть, служит иллюстрацией того, как человечес­кая интуиция следует правилу, что прямое физическое насилие недо­пустимо. Но если вдуматься, это до­вольно неубедительное правило - кажется, оно не касается нравствен­ной сути вещей. И все же в каждом конкретном случае оно имеет ог­ромное влияние на человеческие решения. Вы можете, или, по край­ней мере, я могу обвинять человека, не переключившего стрелку, но не могу себе представить, чтобы кто- то обвинил человека, не толкнув­шего другого на рельсы.

Алекс Вурхойв: Я соглашусь, что прямой фи­зический контакт может играть определенную роль для тех, кто считает, что толкнуть человека на рельсы недопустимо. Но думаю, что невозможность использовать его в качестве препятствия для ва­гонетки осталась бы в силе, даже если мы придумали механизм, при котором испытуемому было бы до­статочно просто дернуть за рычаг, чтобы отправить человека на рель­сы. Мне кажется, что разница тут объясняется одним общим принци­пом: допустимо преследовать боль­шее благо, которое может ненаро­ком нанести вред за счет побочного эффекта (что получилось бы, ког­да мы переключили стрелку); но недопустимо, даже ради большего блага, осознанно наносить вред ко­му-либо (как пришлось бы сделать, в случае с толстяком).

Даниэль Канеман: Мне кажется, это правило не может объяснить наши интуиции в данном случае. Отвращение к то­му, чтобы толкнуть человека, связано скорее с интуициями относительно причин и следствий. Мы чувствуем, что имеем более прямое отношение к смерти человека, если мы его толк­нули на рельсы, чем если бы мы пе­реключили стрелку. С нравственной точки зрения оба случая ничем не отличаются. Но поскольку в одном из них в игру вступает невероятно сильная интуиция, нельзя просто сделать вид, что ее нет. То есть, если кто-то создал бы систему ценностей, которая бы допускала, что можно бросить одного человека на рельсы, чтобы спасти пятерых, - вряд ли она бы была жизнеспособна.

Алекс Вурхойв: Но можно ли в действитель­ности, с нравственной точки зре­ния, толкнуть человека на рельсы, чтобы спасти пятерых, и могу ли я убедить в этом других. Похоже, Вы считаете, что объяснения на­шим интуициям о недопустимос­ти такого действия не существует. С другой стороны, Вы утверждае­те, что с рациональной точки зре­ния оба случая идентичны, потому что и там, и там приходится пожер­твовать одним, чтобы спасти пя­терых. Если теперь Вы полагаете, что человек должен переключить стрелку, потому что это принесет большее благо, тогда Вам нужно пе­ресмотреть свою позицию относи­тельно человека на рельсах. То есть Вы должны сказать себе: «Я обязан преодолеть свое естественное от­вращение и толкнуть его».

Даниэль Канеман: Я нахожу такую позицию неубедительной. Интуиции в от­ношении абстрактных теорий, утверждающих, что надо всегда до­биваться наибольшего блага, имеют для меня меньший вес, чем интуи­ции в каждом конкретном случае.

Алекс Вурхойв: И все же Вы верите, что иногда стоит отказываться от собственных интуиций, если мы понимаем, что они вызваны факторами, не имеющими отношения к сфере нравственного - например, как в случае с ограбле­нием магазина. И что мы, хотя бы иногда, можем попытаться напра­вить наши интуиции в правильное русло для достижения рефлективно­го равновесия. Почему же в данном случае нужно вести себя иначе?

Даниэль Канеман: Я не спорю, что стоит всегда стремиться к равновесию. Но мы начинаем поиск последовательной нравственной теории с сильных, убедительных интуиций, сопро­вождаемых мощной эмоциональ­ной реакцией и кажущихся нам са­моочевидными. Поэтому мы можем вполне естественно двигаться от час­тного к общему. Но вскоре оказы­вается, что другие интуиции, так же естественно обобщенные, приводят к противоположным заключени­ям. И приходится создавать систе­мы, которые подавляют некоторые из этих интуиций. А в этом, думаю, не существует единственно разум­ного способа, а риторика, культур­ное наследие и т.д. играют здесь ог­ромную роль. И вот, в отсутствии убедительного метода для разреше­ния противоречий, я настороженно отношусь к надежде достичь единс­твенного и полностью убедительно­го рефлексивного равновесия.

Алекс Вурхойв: Именно поэтому Вы и не го­товы пересмотреть Ваши интуи­ции о том, что толкнуть человека на рельсы недопустимо?

Даниэль Канеман: Я понимаю, что моя позиция внутренне непоследовательна. Но у меня есть причина не стремиться к последовательности: мне кажется, она недостижима. Некоторые си­туации пробуждают в нас интуи­ции, способные принимать форму разумного правила - как в случае с переключением железнодорожной стрелки. Другие интуиции не спо­собны принять такую форму, но от них легко избавиться, если они про­тиворечат разумным правилам либо другим интуициям (как в случае с ограблением магазина). Но есть и третья категория, случаи, вызыва­ющие сильные эмоции и неспособ­ные к изменению даже перед лицом противоречащих правил и интуиций. Это как раз пример с вагонет­кой и человеком, которого нужно под нее толкнуть. Я не знаю разум­ного правила, способного в данном случае породить ощущение невоз­можности толкнуть этого челове­ка. И думаю, его невозможно при­думать. И все же мне отвратительна идея о том, что кто-то решится на такое. Именно из-за этой категории случаев наши интуиции всегда будут в той или иной степени противоре­чить друг другу. И хотя каждый че­ловек, с моей точки зрения, должен посвятить себя поиску гармонии и равновесия, мы должны помнить, что успеха нам не добиться.