МАМОЧКА И СМЫСЛ ЖИЗНИ

1. Сумерки. Возможно, я умираю. Зловещие предметы окружают мою постель: сердечные мониторы, кис­лородные баллоны, капельницы, провода — оборотная сторона смерти. Закрывая веки, я соскальзываю в тем­ноту. Но затем, спрыгнув с кровати, я вырываюсь из боль­ничной палаты и шлепаю в сторону яркого, залитого со­лнцем Глен Эхо Парка, где я проводил многие летние вечера в далеком прошлом. Размахивая обеими руками, я зову ее так громко, что все вокруг слышат меня: “Мамочка! Мама!” Вагончик со скрежетом трогается. Я вжимаюсь в сиденье и, перед тем как меня поглощает темнота, зову снова и снова: “Как же я, мамочка? Как же я?”

И, даже подняв голову с подушки и попытавшись стряхнуть с себя видение, я ощущаю, как слова рвутся из горла: “Как же я, мамочка? Мама, как же я?”

Но мама на глубине шести метров. Холодная, как лед, вот уже десять лет лежащая в простом сосновом гробу на Анакостском кладбище в пригороде Вашингто­на. Что от нее осталось? Думаю, только кости. Без со­мнения, микробы отполировали их до блеска, сняв пос­ледние остатки плоти. Может быть, еще пряди тонких седых волос, сверкающие полоски хрящей, оставшиеся на концах больших костей бедра и голени. И, конечно же, кольцо. Покрытое пылью останков тоненькое сереб­ряное обручальное колечко, купленное моим отцом в магазине на Хестер вскоре после приезда в Нью-Йорк. Да, прошло уже десять лет! Не осталось ничего, кро­ме нескольких прядей волос, хрящей, костей да серебря­ного филигранного колечка, И еще ее образа, тускнею­щего в моих воспоминаниях.

 

2. И снова возвращение к мамочке? Когда из года в год я жил с ней в условиях непрерывной вражды? Она была самодовольной, назойливой, подозрительной, контро­лирующей, язвительной, очень самоуверенной и глубоко невежественной (но сообразительной — даже я замечал это). Ни один теплый момент моей жизни не был связан с ней, никогда я не гордился ею, никогда не был счаст­лив от того, что она моя мама. У нее был ядовитый язык и злобное слово про каждого и для каждого, кроме моего отца и сестры.

 

3. Так почему же я снова вернулся к ней? И почему задаю ей этот вопрос в конце жизни? “Как же я, мамоч­ка?” Может ли быть так (и это для меня потрясение), что всю свою жизнь я строил в соответствии с понятиями этой ничтожной женщины?! Я всегда старался вырваться из моего прошлого, сбежать от него — от третьего клас­са, от гетто, от ярлыков, выставления напоказ, от чер­ных габардин и бакалейной лавки — сбежать, стремясь к независимости и росту. И возможно ли, что я так и не смог избежать ни своего прошлого, ни своей матери?

Меня преследовала зависть к тем из моих друзей, у которых были веселые, элегантные мамы, всегда гото­вые прийти им на выручку! И странно, что мои друзья отдалились от своих матерей: они не звонят, не навеща­ют, не слишком часто вспоминают о них. Хотя я изо всех сил старался стереть образ матери из своей памяти, я все еще, даже спустя десять лет после ее смерти, по привычке тянусь к телефону, чтобы позвонить ей.

 

4. Смысл жизни? Смысл моей жизни. Каждая книга, стоящая в мамином стеллаже, содержит замысловатые ответы на этот вопрос. “Мы все существа, ищущие смысл жизни, — писал я, — которые испытывают беспо­койство оттого, что их закинули в бессмысленную все­ленную”. Чтобы избежать нигилизма, мы должны поста­вить перед собой двойную задачу. Во-первых, изобрести проект смысла жизни, достаточно убедительный для поддержания жизни. Следующий шаг — забыть о факте изобретения И убедить самих себя, что мы просто откры­ли смысл жизни, то есть у него независимое происхож­дение. Хотя я делаю вид, что безоценочно принимаю любое решение человека, я втайне делю их на медные, серебря­ные и золотые. Некоторых людей всю жизнь подгоняет мысль о торжестве мести; другие, полные отчаяния, мечтают лишь о мире, отрешенности и свободе от боли. Некоторые люди посвящают свою жизнь достижению успеха, богатства, власти, справедливости; другие нахо­дятся в поиске самосовершенствования, погружаясь в различные формы бытия: любовь или божественную сущность. В то же самое время еще одна группа людей находит смысл жизни в самореализации или творческом самовыражении.

 

5. “Нам необходимо искусство, — говорил Ницше, — иначе мы погибнем от правды”. Следовательно, творче­ство — золотая середина. Я превратил всю мою внутрен­нюю жизнь, весь мой опыт, все мои представления в тлеющий внутренний склад, из которого время от вре­мени вытаскиваю нечто новое и прекрасное.

Но мой сон говорит иначе. Он показывает, что я по­святил всю свою жизнь совершенно другой цели — за­воевать признание и одобрение моей умершей мамы. Обвинение из сна имеет силу — слишком большую, чтобы ее игнорировать или забыть. Но сны, и я это знаю точно, не являются ни непостижимыми, ни неизменными. Большую часть своей жизни я был ваятелем снов, приручая их, разъединяя и соединяя. Мне удается вы­уживать из снов различные секреты. И снова, опуская голову на подушку, я плыву к Ком­нате Ужасов.

 

6. — Какой ты молодец! Можно ли просить о большем?! Все эти книги! Я горжусь тобой. Если бы только твой отец мог это видеть!

— Что значит молодец, мама? Как ты узнала? Ты же не можешь прочитать то, что я написал. Я имею в виду твое зрение.

— Я знаю, что говорю. Посмотри на все эти книги. — Она открывает свою сумку, извлекает оттуда две мои книги и начинает нежно их гладить. — Большие книги. Красивые книги.

На меня накатывает разочарование от того, что она гладит мои книги.

— Важно то, что внутри. А если внутри сплошная чушь?

— Оуэн, не говори narisheit — глупости. Великолеп­ные книги.

— Ты носишь эти книги повсюду, даже в Глен Эхо? Ты относишься к ним как к святыням! Тебе не кажется...

— Ты знаменит! О тебе знает весь мир! Дочь моего парикмахера изучает твои книги в школе.

— Дочь твоего парикмахера?

— Я всем говорю. А почему бы и нет?

 

7. — Ты никогда не слышала меня. Ты говорила о вещах, про которые ничего не знала.

— Слышать тебя? Я не слышала тебя! Скажи, Оуэн, а ты слышал меня? Что ты вообще знал обо мне?

— Ты права, мама, мы оба были плохими слушателями.

— Не я, Оуэн. Я хорошо слушала и слышала. Каждый вечер, приходя из магазина, я слушала тишину в твоей комнате. Ты не беспокоился подняться мне навстречу и сказать: “Привет”. Ты не спрашивал, трудный ли был у меня день. Как я могла слушать, если ты молчал?

— Что-то меня останавливало, между нами была стена.

— Стена? Хороший ответ для матери! Стена. Я ее по­строила?

— Я только сказал, что между нами была стена. Я знаю, что отдалился от тебя, но не помню почему — это было пятьдесят лет назад, — но все, что ты говорила мне, было похоже на замечание.

— Vos? Замечание?

— Критику. Мне приходилось держаться от нее по­дальше. Мне и так нелегко было в те годы, чтобы выслу­шивать от тебя критику.

— Тебе было плохо? Все эти годы мы с отцом работа­ли в магазине, чтобы ты мог учиться. До поздней ночи! Вспомни, когда ты мне звонил и просил принести что-нибудь для тебя — карандаши или бумагу... Помнишь Эла? Того, которому порезали ножом лицо во время ог­рабления?

— Конечно, я помню Эла. У него еще был шрам вдоль всего носа.

— Так вот, Эл подходил к телефону и всегда кричал, даже через переполненный магазин: “Король! Звонит Король! Пусть Король сам купит себе карандаши и тет­радки!” Эл ревновал, ведь родители ничего не дали ему. Но он был прав: к тебе относились как к королю. В ка­кое бы время дня или ночи ты не позвонил, я оставляла магазин, полный посетителей, на папу, а сама неслась к тебе. Тебе нужны были и марки, и блокноты, и чернила. А позже шариковые ручки. Твоя одежда, измазанная чернилами. Как король. Никакой критики.

 

8. - Ты ничего не говорил обо мне хороше­го и за моей спиной. Но, по крайней мере, ты все это имел, ты знал, что я хвасталась тобой перед другими. Ты стыдился меня, стыдился всегда — и находясь рядом, и за моей спиной. Стыдился моего английского, моего ак­цента. Стыдился того, что я не знала чего-то или гово­рила неправильно. Я знала про твои насмешки и на­смешки твоих друзей: Джулии, Шелли, Джерри. Я слы­шала все! Ну как?!

Я еще ниже наклоняю голову.

— Ты никогда ничего не упускала, мама.

— Как я могла узнать, что в твоих книгах? Если бы у меня был шанс, если бы я только могла пойти в школу, что бы смогла я сделать своей головой! Saychel! В России я не могла ходить в школу, разрешалось учиться только мальчикам.

— Я знаю, мама, знаю. Я знаю, что ты смогла бы то же, что и я, если бы у тебя был шанс.

— Когда мы с мамой и отцом приехали сюда, мне было только двадцать. Мне приходилось работать шесть дней в неделю на швейной фабрике по двенадцать часов в день. С семи утра до семи вечера, иногда до восьми. Порой нужно было приходить на работу на два часа раньше — к пяти. Мне приходилось помогать отцу в его газетном ларьке раскрывать газеты. Братья не были большими помощниками. Саймон ходил в бухгалтер­скую школу, Хайми работал водителем такси — он ни­когда не приходил домой, никогда не приносил денег. Потом я вышла замуж за твоего отца и переехала в Ва­шингтон, где до старости работала с ним бок о бок в ма­газине по двенадцать часов в сутки, а затем убирала дом и готовила еду. Появилась Джин, которая никогда не огорчала меня. Потом появился ты. Ты был не таким простым. Но я не переставала работать. Ты видел меня, ты помнишь!

 

9. — Мне кажется, тебе нужно найти свою цель в жиз­ни — не это, — говорю я, указывая на ее сумку, — не мои книги. И у меня должна быть своя цель в жизни.

— Но я же тебе только что все объяснила, — говорит она, перекидывая сумку на другую руку, подальше от меня. — Это не только твои книги, это еще и мои книги!

Внезапно ее рука становится холодной, и я выпус­каю ее.

— Что значит, я должна иметь свою цель в жизни? — продолжает она. — Эти книги и есть цель моей жизни. Я работала для тебя и для них, всю свою жизнь я работа­ла на эти книги. — Она достает из сумки еще две мои книги. Я съеживаюсь при мысли, что она покажет их людям, стоящим вокруг нас.

— Но ты не понимаешь. Ты заслужила независимость от других. Это то, что значит быть личностью, и об этом я пишу в своих книгах. Такими мне хотелось бы видеть моих детей, всех детей — свободными.

— Vos meinen — свободными?

— Свободными или освобожденными. Я тебе не при­надлежу, мама. Например, каждый человек в мире со­вершенно один. Конечно же, это трудно, но так должно быть, и с этим надо смириться. И поэтому я хочу иметь свои мысли и сны. И у тебя должны быть свои, мама. Покинь мои сны.

 

10. — Есть вещи, которые ты не понимаешь, которые ты перевернул с ног на голову. У тебя есть сон, в котором ты видишь меня, стоящей в толпе. Я смотрю, как ты едешь в вагончике и машешь мне рукой, зовешь и спра­шиваешь про свою жизнь.

— Я помню свой сон, мама. С него все началось.

— Твой сон? Как раз об этом я и хочу тебе сказать. Ты ошибаешься, Оуэн, это не твой сон. Это и мой сон, сынок. У матерей тоже есть право на сны.

 

11. Хотя вкус, оставшийся после группового занятия все еще был горьким, я был близок к его источнику. Несо­мненно, это было вызвано огромной жаждой материнского тепла, усиленной смертью мамы, которая отожде­ствлялась большей частью с образом Магнолии как все­ленской матери. Без сомнения я сорвал этот образ, лишил ее силы в надежде расстаться с тоской по матери. Эта песня — песнь вселенской матери — я начал вспо­минать слова: “Собери все свои страдания и отдай их мне. Избавься от них... Я найду, что с ними сделать”. Дурацкие слова. Я помнил только аккуратное, теплое место, куда они однажды привели меня. Эти слова боль­ше не работали. Закрывая глаза, я стараюсь восстано­вить альтернативный образ, пытаясь переключить мой мозг обратно на то место, но все оказывается тщетно.

Мог бы я справиться без этой иллюзии? Всю свою жизнь я искал успокоение у многочисленных вселен­ских матерей. И теперь все они предстали передо мной: моя умершая мать, от которой я всегда чего-то хотел — сам не зная чего, — даже когда она испускала последний вздох; огромное количество чернокожих домохозяек, воспитывавших меня в младенчестве и детстве, чьи имена давно уже вылетели из головы; моя сестра, посто­янно предлагавшая мне остатки со своей тарелки; учи­тельницы, выделявшие меня похвалой; старый психоа­налитик, тихо сидевшая около меня целых три года.

 

 

Ирвин Дэвид Ялом (род. 1931, США) — американский психолог и психотерапевт, доктор медицинских наук, профессор психиатрии Стенфордского университета. Автор нескольких романов о профессиональной деятельности психотерапевтов и истории психотерапии. Ялом является представителем экзистенциальной психологии — одного из направлений современной глубинной психологии. Долгое время работал психотерапевтом и получил богатейший опыт, положенный в основу его первой книги «Теория и практика групповой психотерапии». Эта работа получила широкое признание, выдержала несколько изданий, была переведена на 12 языков. Однако широкую известность за пределами психологических кругов ему принесла книга «Лечение от любви». Позже одна за другой были изданы «Мамочка и смысл жизни», «Когда Ницше плакал» и «Лжец на кушетке», «Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти».